Доклад епископа Павлово-Посадского Силуана на Собрании игуменов и игумений монастырей Русской Православной Церкви под председательством Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла (Москва, Храм Христа Спасителя, 25 сентября 2024 года).
В теме моего доклада говорится о «монашеском послушании», но не потому, что послушание монахов как-то существенно отличается по своему смыслу от общехристианской добродетели послушания, а потому что в монашестве послушание приобретает всеобъемлющий и категорический характер, являясь определяющим началом монашества, краеугольным камнем всего здания иноческого подвига. Думаю, не выскажу ничего неожиданного, подчеркнув, что обет послушания, приносимый в монашеском постриге, является ключевым условием, при соблюдении которого только и обретают свое истинное значение для равноангельного образа жизни пост, безбрачие, нестяжание и даже молитва.
Однако мы знаем, что, достигая своего абсолютного проявления в Сыне Божием, Который смирил Себя, быв послушен даже до смерти, и смерти крестной (Флп. 2:8), путь послушания и для всех, взыскующих «власть быть чадами Божиими» (Ин. 1:12), означает неизбежность крестного самоотвержения и, как следствие, того «истощания», которое представляет собой умирание для всего человеческого. Проблема заключается в том, что в акте природной воли мы не хотим послушания, но всем существом противимся ему, являя тем самым в полной мере свое сыновство падшему через своеволие Адаму и подвластность унаследованному от него закону греха, безраздельно царствующему в удах наших (см. Рим.7:5, 25).
Разрешается эта проблема тем, что послушание является стратегией не природной воли, а личного, и, следовательно, свободного самоопределения, избирающего путь болезненного противостояния собственной, поврежденной богопротивлением, природной воле. Послушание – ипостасный подвиг, и в этом его ценность и значение для нашего спасения. Однако что же может вдохновить на это, по-человечески, совершенно невозможное и невыносимое делание – напряженную борьбу с самим собой, – вопреки естественному малодушию убеждая в возможности успеха?
«Невозможное человекам» (ср. Лк. 18:27) становится возможным только в опыте богочеловеческой синергии, благодатного содействия Бога, отправной точкой которого является вера; та вера, которая, по слову Писания, есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых (Евр. 11:1), поскольку представляет собой выход за пределы «замкнутого круга» собственного «Я», и за этими пределами проживание очевидности присутствия Бога и Его участия в нашей жизни! Истинное послушание – это наиболее глубокое и убедительное проявление такой – живой и действенной – веры, ее доказательство, совершенное исповедание, прорыв в новое, подлинно духовное измерение человеческого существования, которое, пользуясь выражением архимандрита Софрония (Сахарова), можно обозначить как «ипостасный образ бытия».
Личностное самоопределение, актуализирующееся в силовых линиях живого Богообщения, есть исходный пункт такого образа бытия. И как уникальна в своей неповторимости личность, так уникален и путь ее раскрытия. Уникальность означает нечто такое, что не существует прежде и вне конкретного уникального существа, и, следовательно, будучи уникальным, ипостасное бытие в диалоге с Богом, в известном смысле, само творит себя. Это есть не что иное, как соработничество Богу-Творцу на завершающей стадии творения человека – возведении его от образа Божия к совершенству Богоподобия. Тем самым, духовная жизнь как осмысленный и целенаправленный ипостасный подвиг не может не быть творчеством, «художеством», по выражению древних, в его наиболее глубоком и подлинном значении.
Любое человеческое творчество по существу представляет собой проекцию Божественного акта приведения из небытия в бытие, но если Создатель творит ex nihilo новые сущности, то человек производит лишь новые формы из уже существующего. Причем естественное творчество, опираясь на природные, хотя и данные Богом, дарования, никогда полностью не избегает соблазна самовыражения и самоутверждения, вступая вследствие этого в противостояние Богу, Который, как сказано, гордым противится (1 Пет. 5:5). Плоды такого творчества не могут не быть в большей или меньшей степени виртуальными: зыбкими, неосновательными, преходящими. Напротив, благодатное аскетическое художество следует путем самоотвержения, и в этом состоит его смысл и залог успеха, поскольку только так – через отвержение патологической обращенности на себя – возможно предоставить в своей душе простор Богу для Его спасительного и созидательного действия, плодом которого является сама подлинность, бытие в абсолютном смысле – вечная жизнь.
Будучи безусловно вдохновляющей, эта данность несет в себе и серьезный вызов нашему духу. Ибо, коль скоро послушание как главное условие и определяющий признак духовной жизни – это творчество, к его конкретным актам невозможно до конца приготовиться, и тем самым обойти неминуемое в испытании болезненное сокрушение внутреннего человека. Конечно, молитва в храме или в тишине кельи, исповедь, Причастие и весь комплекс подвижнических трудов делает нас более способными к должному прохождению послушания, однако в силу своего ипостасного, творческого характера акт послушания всегда конкретен, уникален и актуален, он всегда здесь и сейчас, не столько в контексте времени, сколько перед лицом вечности. Послушание можно уподобить хождению апостола Петра по водам. Зыбкая, изменчивая и, вместе, бушующая водная стихия сама по себе неспособна держать превышающее ее плотностью человеческое тело. Точно так же ничто в нашем эмпирическом бывании не может дать ни надежной опоры, ни гарантирующего успех алгоритма в духовном делании. С дерзновением абсолютного доверия обращается апостол Петр ко Христу, но начинает свое шествие по водам не прежде, нежели получает благословение божественного Учителя, являя тем самым смиренное послушание. И до тех пор, пока в ситуации, превышающей естественную человеческую меру, он полагается на Господа, продолжает успешно совершать свой путь.
Абсолютное доверие Богу, вводящее нас в опыт живого Богообщения и тем самым полагающее начало истинному послушанию, как плод этого благодатного опыта утверждает в сердце подвижника такие фундаментальные и неотъемлемые черты послушания, как покаяние и любовь. Мы стремимся исполнить волю Божию тем самоотверженнее, чем полнее нашему духу открывается совершенство Божественной красоты, во свете которой очевиднее и мучительнее становится созерцание последнего безобразия нашего внутреннего человека, и своеволие начинает восприниматься как глубокая неправда, не имеющая оправдания несправедливость, несущая в себе залог смерти и осуждение на ад. Закономерным следствием покаянного разворота сознания, благодатной метáнии, является критически значимый и общий для святоотеческой мысли принцип: «послушание есть неверование себе самому во всем добром, даже до конца жизни своей»[1], – как формулирует его преподобный Иоанн Лествичник. Когда же, преисполнившись в акте покаяния страхом и трепетом от осознания своей абсолютной безответности перед Владыкой неба и земли, мы, тем не менее, не бежим вслед за Адамом от лица нелицеприятного Судии, а повергаемся в прах сокрушения и смирения, предавая себя в Его руки, для нас парадоксальным образом открывается удивительное благородство Бога, чуждое и тени вражды или мести. Таким образом, созерцание прекрасного Бога, погружая нас во глубину покаяния, одновременно уязвляет наше сердце и томительной, «скучающей о Господе»[2] любовью к Нему, влекущей уже с пламенным желанием и готовой на смерть решимостью исполнять волю Того, Кого возлюбило сердце.
Вместе с тем важно осознавать, что послушание, хотя и является по-преимуществу вертикальной стратегией, обращенной к Богу, по выражению Лествицы, «показуется телесно»[3], то есть реализует себя в земной действительности, в мире, лежащем во зле (см. 1 Ин. 5:19), где нет и не может быть идеальных условий и средств познания воли Божией. В этом драматическом контексте послушание в своем существе не может быть ни чем иным, как только предельной открытостью ума и сердца ко Господу, с напряженным вниманием всматривающейся и «вчувствующейся» в пульсацию Его Промысла, способной творчески реагировать на меняющиеся внутренние состояния и внешние обстоятельства, каждый раз ища угодного Богу, а значит, единственно верного решения.
Главное препятствие на пути послушания преподобный Иоанн Лествичник усматривает в самочинии, по-гречески ἰδιορρυθμία[4], что можно перевести, как «свой собственный, индивидуальный ритм». Отталкиваясь от данного лексического обозначения порока, противостоящего добродетели послушания, по аналогии можно сказать, что послушание – это приведение своего внутреннего устроения во всей совокупности его помыслов, чувствований и желаний в ритм Божественного Промысла, достижение в противоположность ιδιορρυθμι-и, если позволителен такой неологизм, «θεορυθμι-и». Так или иначе, вероятно, не будет ошибкой сказать, что подлинное послушание вдохновляется не столько внешним побуждением, пусть даже и со стороны богомудрого старца, сколько внутренним чувством благодатного ритма Промысла Божия.
Отметим в упомянутом евангельском событии еще одну важную и поистине творческую черту послушания. Послушание – активно. Апостол дерзновенно проявляет инициативу, но при этом смиренно ждет благословения. Ищущий искреннего, нелицемерного послушания всегда найдет, перед кем отсечь свою волю. В акте послушания свободное, ипостасное самоопределение важнее аспекта межличностной коммуникации, поскольку задает характер, а следовательно, и качество такой коммуникации. В определенном смысле не столько старец «делает» послушника, сколько послушник – старца, ярким примером чего является преподобный Акакий из Лествицы. Данное утверждение не умаляет, а лишь уточняет место духовного руководителя, имеющего не самостоятельное, а служебное значение по отношению к Промыслу Божию.
Важно, что взаимоотношения наставника и ученика в контексте аскетического творчества послушания несводимы к чисто человеческому измерению. «Послушание есть духовное таинство в Церкви,– утверждает архимандрит Софроний (Сахаров), – и потому отношения между старцем и послушником имеют священный характер»[5]. Мистическая, благодатная перспектива послушания задает верные ориентиры для аскетического делания послушника, как направленного, в конечном счете, на исполнение не человеческой воли духовного наставника, а воли Божией, познаваемой через старца. Однако не менее важно, что священный, то есть теоцентричный, характер послушания предполагает включенность в стихию послушания и самого духовного наставника, смиренно взыскующего познания воли Божией о врученном ему Богом духовном чаде.
Наконец, тáинственная, богочеловеческая природа послушания восполняет неизбежные недостатки духовного руководителя в той мере, в какой послушник погружен в проживание очевидности Божественного Промысла и насколько решительно отдается водительству Божию. Следование велениям старца исключает не свободу, а суд над наставником, и не перестает нуждаться в творческом – осмысленном и ответственном – поиске ответа на вопрос: чего ждет от меня всеведущий, всемогущий и всеблагой Господь в данной ситуации, сложившейся, без сомнения, по Его воле, сколь бы абсурдной и невыносимой она не казалась? Руководящим началом и верным критерием в оценке обретенного послушником ответа, по слову преподобного Иоанна Лествичника, является совесть[6]. Чистая, нелукавая совесть как внутреннее чувство истины, а не дисциплинарные механизмы, всегда внешние и несовершенные, есть залог преуспеяния послушника.
В связи с аспектом духовного руководства необходимо отметить, что такое руководство имеет не исключительно индивидуальный, а прежде всего соборный характер. Послушник подчиняет себя не только специально учиненному пастырю, но и «всей во Христе братии» и, шире, святой соборной Церкви. Без этого соборного видения и теоцентрической перспективы послушнику невозможно преодолеть соблазн замыкания на человеке-пастыре, пусть мудром и духовно опытном, но объективно тварном и потому ограниченном. Этот соблазн в своем развитии неизбежно влечет разнообразные девиации взаимоотношений послушника и старца в диапазоне от страстного ревнования пастыря к другим чадам и искания с ним человеческой дружбы до таких уродливых явлений, как младостарчество и самочинные сборища, отделяющие себя в большей или меньшей степени от церковной Полноты.
Завершая свое выступление, подчеркну, что послушание, как оно понимается православной аскетикой, будучи «таинством Церкви», может реализоваться только в контексте благодатной жизни, возникающей в пространстве того богочеловеческого диалога, кульминацией которого является молитва. «Послушник есть тот, кто телом предстоит людям, а умом ударяет (κρουων) в небеса молитвою»[7], – читаем в Лествице. Молитва есть главное средство аскетического творчества, которое рассудочно усвоенные истины святоотеческого Предания насаждает в сердце, делая их созидающими импульсами. Но, что безусловно является решающим условием, молитва, соединяя подвижника послушания с Богом, облекает его силою свыше, которая нищих духом творит чадами Божиими.
________________
[1] Иоанн Синайский, прп. Лествица, возводящая на небо. 4:5.
[2] О «скучании о Господе» много пишет прп. Силуан Афонский.
[3] Лествица. 4:3.
[4] Там же. 4:5 (6 в греческом тексте).
[5] Софроний (Сахаров), архим. Об основах православного подвижничества.
[6] Лествица. Слово 4:75.
[7] Там же. 4:102.
Источник: «Монастырский вестник»
(14)